НЕДОВЕРЧИВЫЕ *
Множество людей одержимы странной близорукостью, и свой узкий горизонт принимают за пределы вселенной. Всякие новые открытия, всякие новые идеи пугают их, приводят в ужас. Им не хочется, чтобы хоть в чем-нибудь изменился обычный строй вещей. История прогресса человеческих знаний является для них мертвой буквой.
Смелость мыслителей, изобретателей, реформаторов кажется им преступной. Они, вероятно, воображают, что человечество всегда было таким, как теперь; они не помнят ни каменного века, ни открытия огня, ни изобретения жилищ, перевозочных средств, железных дорог, ни великих побед, одержанных человеческим разумом, ни открытий науки. Натура этих господ напоминает рыб или моллюсков. Покойно усевшись в своих мягких креслах, они сохраняют невозмутимое самодовольство. Они совершенно неспособны допустить то, чего сами не понимают. Во все века, во всех стадиях цивилизации можно встретить таких людей, спокойных, невозмутимых, не лишенных, однако, чванства, которые напрямик отрицают все, еще не изведанное. Если проследить историю, то натолкнешься на множество подобных примеров.
Школа Пифагора, отрешившись от ходячих представлений о природе, возвысилась до открытия суточного движения нашей планеты. Что общественное мнение всполошилось и возмутилось этой гениальной идеей, это еще понятно: нельзя требовать от слона, чтобы он вспорхнул на орлиное гнездо. Но такова сила пошлых предрассудков, что многие, даже просвещенные умы оказались неспособными возвыситься до этого понятия: таковы Платон и Архимед, хотя они и были блестящими мыслителями.
Мало того, астрономы Гиппарх и Птолемей не могли удержаться от смеха над такой нелепостью. Птолемей называет теорию вращения Земли забавной. «Чтобы Земля вращалась! Да пифагорейцы просто с ума сошли, у них у самих, верно, голова идет кругом!»
Сократ принужден был выпить яду из-за того, что отрешился от предрассудков своего века. Анаксагор подвергся преследованиям за то, что посмел утверждать, будто Солнце больше Пелопоннеса. Две тысячи лет спустя Галилея преследуют современники за то, что он смел провозглашать необъятность вселенной и ничтожность нашей планеты. Искание истины подвигается медленными шагами, но страсти, интересы, затуманивающие рассудки людские, остаются неизменными.
И вот сомнения все не прекращаются, несмотря на скопление доказательств в новейшей астрономии. У нас имеется в наших библиотеках любопытное сочинение, изданное в 1806 году и специально направленное против теории вращения Земли: автор его чистосердечно уверяет, что никогда не поверит, что Земля вертится, как каплун на вертеле. Этот почтенный каплун был, однако, очень умный человек (что иногда не ограждает от невежества); его звали Мерсье, и он был членом Института.
Я лично присутствовал на заседании Академии Наук, когда Демонсель демонстрировал фонограф Эдиссона перед ученым собранием. Во время демонстрации аппарат послушно принялся рапортовать фразу, занесенную на его валик. Тогда один академик, пожилых лет, с умом, начи¬ненным, пропитанным традициями классической культуры, пришел в благородное негодование и, бросившись на представителя Эдиссона, чуть не задушил его, восклицая: «Негодяй! Мы не позволим себя морочить какому-то чревовещателю!». Это был член Института Бульо, а происходила эта сцена 11 марта 1878 года. Однако академик не успокоился: полгода спустя в подобном же заседании он счел долгом объявить, что, по зрелому исследованию вопроса, он укрепился в своем мнении насчет чревовещательства. Словом, по его взгляду, фонограф - не более, как акустическая иллюзия.
Когда Лавуазье произвел анализ воздуха и открыл, что он главным образом состоит из двух газов - кислорода я азота, то это открытие взбаламутило немало умов, да¬же самых положительных и уравновешенных. Многие члены Академии Наук, между прочим, известный химик Боме (изобретатель ареометра), твердо веря в исконные четыре стихии древней науки, энергично восстали против Лавуазье. Нынче же всякому известно, что эти стихии, так свято охраняемые, вовсе не существуют, и что правыми оказались новейшие химики, разложив на составные части воздух и воду. Что касается огня, или флогистона, который, по мнению Боме и его современников, исполнял роль deus ex machina в природе и в жизни, то он существовал только разве в воображении мудрых профессоров.
Сам великий химик Лавуазье попал в категорию скептиков, отрицающих новые открытия, так как представил в Академию ученый доклад с целью доказать, что камни не могут падать с неба. А между тем падение аэролита, по поводу которого он представил этот официальный доклад, было прекрасно наблюдаемо во всех подробностях: видели и слышали взрыв болида, видели падение аэролита, подняли его раскаленным, представили затем на рассмотрение Академии, и Академия через посредство своего докладчика объявила, что это вещь невероятная и недопустимая.
Я вовсе не намерен бросать камня в Лавуазье или в кого бы то ни было, - я только восстаю против тирании предрассудков. Люди не верили, не хотели верить, чтобы камни могли падать с неба. Это казалось противным здравому смыслу. Например, Гассенди был одним из самых независимых, самых просвещенных ученых XVII столетия. В 1627 году в Провансе упал аэролит весом в 30 килограммов при совершенно ясной солнечной погоде; Гассенди ви¬дел этот камень, прикасался к нему, рассматривал - и приписал его неведомому земному извержению.
Профессора-перипатетики времен Галилея с апломбом утверждали, что на Солнце не может быть пятен.
Фигуры на Брокене, фата-моргана, мираж - отрицались множеством разумных людей до тех пор, пока они не были объяснены строго научно.
История прогресса науки показывает нам беспрестанно, что великие и плодотворные результаты иногда проистекают из наблюдений самых простых и будничных. В области научных исследований ничем нельзя пренебрегать. Какой удивительный переворот произошел в современной жизни благодаря электричеству: телеграф, телефон, электрическое освещение, быстрые, легкие моторы и т. д. Не будь электричества, народы, города, нравы были бы совсем другими. А между тем колыбель этой благодетельной феи была скромно скрыта в первых, едва брезжащих лучах зарождающейся зари. В ней можно было различить лишь смутный зародыш; честь и слава прозорливым глазам, сумевшим уловить его и обратить на него внимание всего мира.
Все, конечно, помнят знаменитый бульон из лягушек, состряпанный для г-жи Гальвани в 1791 г. Гальвани женился на хорошенькой дочери своего бывшего профессора, Лючии Галеоцци, и нежно любил ее. Она заболела чахоткой и умирала в Болонье. Врач предписал ей питательный бульон из лягушек, кушанье очень вкусное, надо заметить. Гальвани непременно пожелал приготовить его собственноручно. Сидя на своем балконе, он очистил несколько штук лягушек и развесил их нижние конечности, отделенные от туловища, на железную решетку балкона при помощи медных крючков, употреблявшихся им при опытах; как вдруг он заметил с немалым удивлением, что лапки лягушек конвульсивно содрогаются каждый раз, когда случайно прикасаются к железу балкона. Гальвани, бывший в то время профессором физики в Болонском университете, подметил это явление с редкой сметливостью и вскоре открыл все условия для его воспроизведения.
Если взять задние лапки лягушки со снятой кожей, то мы заметим чресленные нервы, белые филеи. Надо захватить эти нервы, обернуть их в лист жести и положить за¬дние лапки в согнутом положении на медную полосу, за¬тем привести жестяную пластинку в соприкосновение с медной, тогда немедленно мускулы сократятся, и легкое препятствие, в которое при опытах упирают конечности лапок, опрокидывается с порядочной силой. Вот опыт, на который Гальвани напал совершенно случайно; отсюда открытие, носящее его имя - гальванизм, и впоследствии породившее Вольтов столб, гальванопластику и другие применения электричества.
Наблюдения болонского физика были встречены хохотом, и только несколько серьезных ученых оказали им должное внимание. Бедный ученый сильно огорчился; «На меня нападают, - писал он в 1792 г., - две совершенно различные секты: ученые и невежды. И те, и другие смеются надо мной и называют лягушечьим танцмейстером. А между тем я убежден, что открыл одну из сил природы».
Около того же времени Академия Наук и медицинский факультет в Париже положительным образом отрицали животный магнетизм. Убедить их (да и то еще с грехом пополам) могла только замечательная безболезненная операция, сделанная Жюлем Клокэ, вырезавшим рак на груди у женщины, предварительно замагнетизированной. Такие же затруднения и сомнения встретило открытие кровообращения.
Почти всех изобретателей постигает та же участь, - изобретателя пароходов, газового освещения, железных дорог и др. При изобретении железных дорог инженеры утверждали, что паровики не смогут двигаться и что колеса их будут вертеться, не сходя с места. В палате депутатов в 1838 г. Араго охлаждал рвение сторонников нового изобретения, говорил о косности материи, об упорстве металлов, о сопротивлении воздуха. «Скорость будет велика, очень велика, но не настолько, как надеются. Это не пустые слова. Толкуют о развитии транзита. В 1836 году общий доход с транзита во Франции равнялся 2 803 000 франков. Если б весь транзит производился при помощи рельсов и локомотивов, то эта сумма в 2 803 000 фр. сократилась бы до 1 502 000 фр. Это составило бы в год на 1 751 000 фр. меньше прежнего дохода. Страна потеряла бы две трети общей стоимости транспорта при посредстве ломовых. Остерегайтесь воображения, - это сумасшедший, забравшийся в ваш дом! Два параллельных железных прута не дадут новой физиономии Гасконским ландам!» И вся речь была в том же тоне. Как видите, когда дело коснется новых идей, то самые просвещенные умы могут впасть в заблуждение.
А вот отзыв Тьера: «Допускаю, - говорил он, - что железные дороги представят некоторые выгоды для перевозки пассажиров, если только движение ограничится несколькими короткими линиями, сходящимися к большим городам, как Париж. Длинных протяжений вовсе не нуж¬но». Прудон говорил: «Пошло и смешно воображать, будто железные дороги могут содействовать циркуляции идей».
В Баварии Королевская медицинская коллегия на соответствующий запрос отозвалась, что железные дороги, если они осуществятся, принесут величайший вред народному здоровью, потому что такое быстрое движение вызовет сотрясение мозга у пассажиров и головокружение; поэтому рекомендуется огородить путь по обе стороны досками такой же вышины, как вагоны.
Когда появился проект установить подводный кабель между Европой и Америкой в 1853 году, один из выдающихся авторитетов по физике, Бабине, член Института, писал в «Revue des deus Modes»: «Я не могу серьезно отнестись к этой затее; одной теории течений достаточно, чтобы доказать полную невозможность установить подобное сообщение, если даже не принимать в расчет токов, которые устанавливаются сами по себе в длинном электрическом проводе и которые очень чувствительны в коротком сообщении между Довером и Калэ. Единственное средство соединить Старый Свет с Новым - это установить сообщение через Берингов пролив, или же через острова Фероэ, Исландию, Гренландию и Лабрадор (!)».
В Англии Королевское общество отказалось в 1841 г. напечатать крайне важный доклад знаменитого Джуля, изобретшего вместе с Майером термодинамику; а Томас-Ионг, открывший вместе с Френелем световые волны, был поднят на смех лордом Брумом.
В Германии тот же Майер, увидев, с каким насмешливым скептицизмом официальные ученые встретили его бессмертное открытие, усомнился в самом себе и выбросился из окна. Немного позже академии встретили его с распростертыми объятиями. Знаменитого электрика Ома соотечественники-немцы принимали за сумасшедшего.
А как не помнить нам, астрономам, как встречено было изобретение телескопа!
Подобных примеров можно насчитать до бесконечности... Прибавлю слова одного известного писателя, занимавшегося историей этих явлений: «Такие скептики, такие тормозы встречаются всюду, во всех отраслях общественной деятельности, в науке, в искусстве, в промышленности, в политике, в администрации и т. д., они приносят даже некоторую пользу в своем роде: это просто вехи, которыми намечается путь прогресса».
Огюст Конт и Литтре, по-видимому, определили окончательный путь для науки, ее «позитивистское» направление. Будем допускать только то, что мы видим, к чему прикасаемся, что слышим, - словом, что действует непосредственно на чувства: нечего стараться познавать непознаваемое; уже полстолетия этот принцип составляет руководящее правило для науки.
Но вот в чем дело. Анализируя впечатления наших чувств, мы убеждаемся, что они нас положительно обманывают. Мы видим, что солнце, луна и звезды вращаются вокруг нас, - это неверно. Мы чувствуем, что земля неподвижна, - опять-таки неверно. Нам кажется, что солнце поднимается над горизонтом, - в сущности оно под ним. Мы слышим гармонические звуки, - на деле же воздух переносит лишь волны, беззвучные сами по себе. Мы любуемся эффектом света и красок, оживляющих в наших глазах роскошное зрелище природы, - на деле нет ни света, ни красок, а есть только бесцветные колебания эфира, которые, поражая наш оптический нерв, дают нам ощущение света. Мы обжигаем себе ногу на огне, - только в мозгу нашем отражается ощущение боли. Мы говорим о холоде и жаре, - во вселенной нет ни холода, ни жары, а только одно движение. Итак, наши чувства обманывают нас насчет действительности. Ощущение и действительность - две вещи разные.
Но это еще не все. Вдобавок наши жалкие пять чувств недостаточны. Они позволяют нам ощущать лишь самое незначительное число движений, составляющих жизнь вселенной. Чтобы дать об этом понятие, повторяю то, что я уже писал в своей книге «Lumen». Между последним акустическим ощущением, воспринятым нашим ухом благодаря 36 850 колебаниям в секунду, и первым оптическим впечатлением, воспринятым нашим глазом посредством 400 000 000 000 000 колебаний в продолжение той же единицы времени, мы ничего не можем ощущать. Тут огромный промежуток, с которым никакое чувство не приводит нас в общение. Будь у нас другие струны на нашей лире - десять, сто, тысяча, - то гармония природы передавалась бы нам более полно, приводя эти струны в колебание. Следовательно, с одной стороны, наши чувства обманывают нас, а с другой - их свидетельства недостаточны. Значит, ими нечего особенно чваниться и выставлять за принцип какую-то мнимую «позитивную философию».
Конечно, нам поневоле приходится пользоваться тем, что мы имеем. У нас всего один светоч, да и тот неважный; но потушить его значило бы остаться совсем в потемках. Напротив, - надо установить в принципе, что разум, или, если угодно, суждение всегда и во всем должны быть нашими руководителями. Вне этого ничего нет. Но не будет замыкать науку в тесный круг. Возвращаюсь опять к Огюсту Конту, потому что он - основатель новейшей школы и является одним из выдающихся умов нашего века. Он ограничивает сферу астрономии тем, что было уже известно в его время. Но это просто нелепо. «Мы еще постигаем, - говорил он, - возможность изучить форму светил, их расстояние от Земли, их движения, но нам никогда не удастся изучить какими-либо средствами их химический состав". Знаменитый философ умер в 1857 г. А пять лет спустя спектральный анализ, как раз, познал химический состав светил и распределил звезды по классам, соответственно их химическому составу. Ведь точно так же астрономы 17-го столетия упорно утверждали, что может существовать только семь планет. Что было неизвестно еще вчера, становится истиной завтра.
По справедливости, однако, не надо забывать, что все эти обструкции, тормозы и сопротивления отчасти извинительны. Ведь вначале никогда не бываешь уверен в реальности и ценности вещей новых. Первые пароходы ходили плохо и были хуже парусных судов. Первые газовые рожки светили прескверно и вдобавок воняли. Первые проявления электричества были как-то несуразны. Железные дороги сбивали людей с толку. Зачастую новые явления, малоизвестные, необъяснимые, являются сбивчивыми, смутными, трудно поддающимися анализу. Какие затруднения должен был вынести животный магнетизм, прежде чем достиг положения научной истины! Как возмутительно эксплуатировали его шарлатаны, потешаясь над легковерием публики! В магнетических явлениях, как и в спиритических, сколько практиковалось обманов, надувательств, гнусного фокусничества, не говоря уже о глупцах, плутующих с целью «позабавиться». Вот почему можно отчасти извинить осторожность людей науки.
Недавнее открытие рентгеновских лучей, открытие такое невероятное и странное по его существу, должно было бы просветить нас насчет крайней ограниченности поля наших обычных наблюдений. Видеть сквозь предметы непрозрачные! проникнуть глазом внутрь запертого сундука! различать костяк руки, ноги, туловища сквозь мясо и одежду! Подобное открытие, бесспорно, совершенно идет вразрез с известными до сих пор истинами. Этот пример, несомненно, является одним из самых ярких и красноречивых доводов к пользу той аксиомы, что наука не должна утверждать, будто действительность останавливается на границе наших знаний и наших наблюдений.
А телефон, передающий речь не путем звуковых волн, а путем электрического движения! Если б мы могли переговариваться при помощи звуковой трубы между Парижем и Марселем, то нашему голосу потребовалось бы три с половиной минуты, чтобы дойти до назначения; столько же понадобилось бы и тому, с кем мы переговариваемся. Так что на слова: «Кто говорит?», брошенные в телефон, ответ получился бы только через 7 минут. Этого на самом деле нет, и телефон настолько же нелеп, как и Х-лучи, с точки зрения наших понятий, какими они были до этих открытий.
Я уже говорил о пяти органах, или вратах, сквозь которые мы воспринимаем впечатления: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание. Эти пять врат доставляют нам весьма ограниченный доступ во внешний мир, в особенности последние три. Ухо и глаз проникают еще довольно далеко, но, в сущности, почти один только свет приводит нас в общение со вселенной.
Мы живем в пространстве с тремя измерениями. Существа, которые жили бы в пространстве с двумя измерениями, например, на поверхности круга, на плоскости, знали бы геометрию только о двух измерениях, не могли бы перейти через линию, ограничивающую круг или квадрат, и были бы заточены в этих пределах, не имея возможности оттуда выйти. Дайте им третье измерение, со способностью двигаться в нем - тогда они просто перешагнут через ограничивающую их линию, не прервав ее, даже не коснувшись ее. Шесть поверхностей закрытого покоя (четыре стены, пол, потолок) держат нас в заключении; но допустим четвертое измерение, присвоив себе способность жить в нем - мы выйдем из своей тюрьмы с такой же легкостью, как человек перешагнул бы через линию, начертанную на земле. Мы не в состоянии представить себе этого измерения, точно так же, как человек, живущий в плоскости, не мог бы представить себе кубического измерения. Однако мы не в праве утверждать, что такового не существует.
Есть даже в нашей природе известные явления, способности и чувства, непонятные для человека. Как могут ласточки и перелетные голуби находить свои старые гнезда? Как может собака вернуться домой за несколько сот верст по дороге, никогда ею не виданной? Как удается змее проглатывать птичку, а ящерице - приманивать бабочку, и т. д.? В другой своей книге я показал, что обитатели иных миров должны быть одарены чувствами совершенно иными, чем наши.
Мы не знаем ничего абсолютного. Все наши суждения относительны, следовательно, несовершенны и неполны. Поэтому научная мудрость требует, чтобы мы были очень сдержанны в своих отрицаниях. Мы имеем право быть скромными. «Сомнение есть доказательство скромности», скажем мы словами Араго, и оно редко вредило успеху наук. Нельзя того же сказать о недоверчивости.
Есть на свете множество фактов необъяснимых, принадлежащих к области неведомого, таинственного. Явления, которыми мы намерены заняться, принадлежат именно к этому порядку. Телепатия, или ощущения на расстоянии; явления умирающих; передача мыслей; видение во сне, в состоянии сомнамбулизма (без помощи зрения) различных местностей, городов, памятников; угадывание какого-нибудь грядущего события; предвидение будущего; предчувствия; бессознательное диктование посредством стуков в столе; некоторые необъяснимые шумы; жилища, посещаемые духами; поднятие на воздух предметов вопреки законам тяготения: движения и перемещения предметов без прикосновения к ним; явления, похожие на материализацию сил (что кажется нелепым); проявления реальные или кажущиеся бестелесных душ и всяких духов и множество других странных и пока необъяснимых феноменов, - все это заслуживает внимание науки и возбуждает любопытство.
В одном можно быть, во всяком случае, уверенным: все, что мы может наблюсти и изучить, - вполне естественно. Поэтому мы должны рассматривать факты спокойно, научно, без смущения и мистицизма, совершенно так, как если бы дело касалось астрономии, физики или физиологии. Все - в пределах природы, как известное, так и неизведанное, а сверхъестественного совсем не существует. Это слово пустой звук. Затмения, кометы, временные звезды также когда-то считались сверхъестественными, знамениями гнева Божия, - прежде чем люди узнали законы науки. Часто называют сверхъестественным все, что диковинно, необычайно, необъяснимо. Вернее сказать: это - неизведанное, неизвестное.
Критики, которые усмотрели бы в моем труде возвращение ко временам суеверия, впали бы в грубое заблуждение. Наоборот, тут все дело в анализе, в исследовании. Многие говорят: «Вот еще! Стану я верить этим небылицам... Да ни за что на свете! Я признаю только законы природы, а эти законы - известны». Но эти господа похожи на наивных географов древнего мира, которые подписывали на своих картах над Геркулесовыми столбами: «Hic deficit orbis» - «Здесь конец света», - не подозревая того, что в этом пространстве на западе, неведомом и пустом, вдвое больше стран, нежели сколько известно было этим ученым мужам. Все наши человеческие знания могли бы быть представлены символически в виде острова, - миниатюрного островка, окруженного безбрежным океаном.
Да, многому, очень многому остается еще нам поучиться.
* К. Фламарион, НЕВЕДОМОЕ, издательство «Амур», Хабаровск, 1991. Напечатано по изданию: К. Фламарион. Неведомое. С.-Петербургъ, издание А.С. Суворина, 1901.